Версия

По одноименной пьесе Александра Штейна в постановке Государственного академического театра имени Моссовета. Спектакль о жизни и творчестве поэта Александра Блока. «Через игру Георгия Тараторкина в спектакль входит душа Блока, такая, какой мы ее познали в его стихах, дневниках, воспоминаниях современников», — писал о работе актера автор пьесы Александр Штейн.

Фрагмент интервью Ксении Лариной с Георгием Тараторкиным на радио «Эхо Москвы» (2005 г.)

— Вы сейчас сами вспомнили во время нашего разговора до эфира, спектакль, который я очень любила, спектакль «Версия» про Александра Блока. Я до сих пор вспоминаю этот спектакль. Мне как-то жалко, что эту пьесу больше не ставят почему-то, не знаю, по каким причинам. Но я помню там и замечательного Адоскина, который играл Мейерхольда. <…> По-моему, Игорь Старыгин играл Андрея Белого. И Наумкина играла Любу Менделееву… Вообще, спектакль был какой-то удивительный. Судя по тому, что вы его вспомнили, вы, наверное, тоже к нему по особому относитесь. <…>

— Я так благодарен за вот эти слова. <…> Потому что к этому привыкнуть нельзя. Совершенно. Это каждый раз какое-то… удивляешься, потому что ты чего-то делаешь, чего-то делаешь, а оказывается, кому-то это небезразлично.

— Конечно.

— А что касается спектакля, о котором мне так дорого, что вы вспомнили, действительно он был неожиданный… <…> Александр Петрович Штейн написал неожиданную пьесу…

— Ассоциативную очень.

— Да. Этакая попытка прикосновения к тайне природы творческой, к тайне самого творчества. Ставил это совершенно такой в прекрасном смысле сумасшедший режиссер Слава Спесивцев. <…> Одно из самых, может быть, таких для меня непреходящих удивлений — вот то, что тебя связывает с персонажами судьбой, а тем более, если это судьба еще и подлинно жившего человека. Да, вот спектакль уже довольно давно, то есть просто давно, не идет, но никуда мне на протяжении всех этих лет не деться от мира Александра Александровича, и он во мне живет, и более того, он все больше и больше как-то меня тревожит, беспокоит. И потому что этот мир не только про вчера, и даже не только про сегодня, а может быть, больше всего про завтра.

— Кстати, в этом спектакле, по-моему, впервые уж в ту пору, это же был расцвет застоя, когда он вышел, впервые были вот эти моменты высказанные, вот эти его совершенно болезненные взаимоотношения с этим новым миром.

— Да, <…> был потрясающий момент. Раз уж у нас такой откровенный разговор, а у меня, как у всякого человека театра, был навык того, как принимаются спектакли, и как потом начинают корежить, как не позволяют произносить какие-то слова… <…> И в общем, все это заходило в тупик, на очередной сдаче я не произнес сознательно слова, потому что я понимал, что опять начнется то же самое. Прибежал Александр Петрович и говорит: «Юрочка, вы же не сказали вот это…». Я сделал вид, что обескуражен: «Ну, Александр Петрович волновался, забыл». А я понимал, что это произносить нельзя, потому что…

— …непроходимо…

— Ну, представляете, там были слова о том, что вся современная жизнь есть холодный ужас. Уехать куда — европейская жизнь так же мерзка. Вернусь — на таможне обворуют. В середине России повесят или посадят в тюрьму, оскорбят, цензура не пропустит того, что я написал. Понимаете? Ничего из жизни современной не приму, ничему не покорюсь. Тогда что? Смерть. Представляете, какой счет с жизнью, с миром, тебя окружающим, с самим собой? Вот. Это было. <…>

Фрагмент книги А.П. Штейна «Непридуманное…» (1985 г.):

«Первым заведующим литературной частью Большого драматического театра в Ленинграде был Александр Блок — это общеизвестно. Важный во многих отношениях период жизни Блока.

Пересекшийся и сомкнувшийся с жизнью Большого драматического театра, он исследован не однажды — и литературоведами, и мемуаристами. В пьесе «Версия» я также написал две сцены об этих примечательных фрагментах биографии поэта. <…>
Симонов — одна из фигур Времени и Литературы, как личность уникален и неповторим… <…>

Незадолго до юбилея я дал ему, по традиции, в рукописи свою пьесу «Версия» — фантазии на темы Александра Блока. Когда я, как условились, через несколько дней позвонил, он оказался в бегах, и секретарь с сожалением сказал, что, видимо, сейчас полнейший цейтнот, пьесу возьмет с собою в Кисловодск. Признаться, я огорчился — были очередные сложности, и была надобность, как мне сказала редактор, в слове «представительного поэта».

В канун отъезда Симонова из Москвы я был на семинаре молодых в Софрине, вернулся поздней ночью — без меня звонил Костя, дважды, просил позвонить в любое время. Я позвонил — и ровно через десять минут спустился вниз: там стоял Симонов. Мороз, снег, сугробы, ходил со мной вокруг дома — прочитал все-таки, на что я совершенно не рассчитывал… Утром, когда К. М. уже не было в Москве, в подъезде ждало меня письмо о пьесе с постскриптумом — просит, в случае надобности, рассматривать письмо как официальный документ».