Гамлет

Шекспировский «Гамлет» в интерпретации Николая Коляды проходит по территории смерти. Смертью, похоронами он начинается, и смертью заканчивается. Ритуальное погребение отца Гамлета — сам Гамлет (Олег Ягодин) наблюдает за церемонией, «прислонясь к дверному косяку». А перед его глазами — первобытное безумие, ритуальные хороводы, языческие обряды, творимые под мощную медитативную музыку. Могила засыпается ворохом каких-то непонятных предметов — от жестяных банок до мягких игрушек, и «укутывается» пирамидой из множества полотен «Моны Лизы».

Персонажи Шекспира оборачиваются босховскими героями, для которых физиологизм стоит на первом месте. Этот спектакль — буйство плоти, подобное тому, что некогда творилось на римских сатурналиях. Тантос и Эрос — два божества, которым поется гимн.

Эти две стихии становятся главными, а вовсе не шекспировская поэтика. Собственно, текст трагедии здесь существенно сокращен — интерес предоставляют лишь яростные чувства, вернее даже, страсти, захлестывающие всё и вся. Плясовое ведовство изгоняет со сцены традиционную драму.

Вероятно, честнее было бы дать этому действу подзаголовок «по мотивам», чтобы наверняка избежать неизбежных упреков и обвинений в святотатственном отношении к классической трагедии. Впрочем, святотатства в подобном «помоечном» (действие, по сути, происходит на помойке — истории ли, королевства ли, не так важно) «Гамлете» не так уж и много. Игровая, а очень часто и низовая структура шекспировского театра дает возможность практически для любой интерпретации. Другой вопрос, что дает то или иное новое прочтение.

Трактовка Николая Коляды выглядит прежде всего «пощечиной общественному вкусу», а уж потом неким высказыванием. Здесь Клавдий (Антон Макушин) произносит свою тронную речь обнаженным, погруженный в черную ванну, где он будет отмокать от только что свершившихся поминок и от собственного плевка в одно из многочисленных лиц «Моны Лизы». Здесь немолодая Гертруда (Клавдий, очевидно, по возрасту ближе к ее сыну) почти весь спектакль пребывает в некоей прострации, а в какой-то момент вдруг оказывается «околпачена» кабаньей головой и «обута» в изящные копытца. Полоний здесь вечно пьян и охоч до дверных ручек, а Озрик танцует венгерский танец Брамса. Здесь даже Офелию лишают возможности спокойно утонуть. Она, прижимая к груди живую мышку — единственный подарок принца Гамлета, в разговоре со своим отцом вдруг замечает Призрака. Он-то и унесет ее с собой, укутав заботливо в большой ковер. Ее — сошедшую с ума…

Складывается впечатление, что весь это сценический сумасшедший дом разыгран теми самыми бродячими комедиантами, что повстречались на пути Розенкранца и Гильденстерна. Такое множественное отражение театра в самом себе — он будто бы творится на наших глазах, все множась и множась. И вот уже актерам, разыгрывающим сюжет «Гамлета», приходится в свою очередь играть актеров, которых прописал Шекспир. И здесь, в этом театре, в квадрате пафос и патетика плохого театра достигают своего пика. Сергей Федоров (первый актер) берет такую невозможную высоту в знаменитом монологе о Гекубе, что сам долго не может отойти от потрясения собственной игрой.

Но что же во всей этой сумасшедшей истории сам Гамлет? Собственно, его фигура, его личность — единственное условие драматического конфликта. Он, с первых же минут спектакля одиноко стоящий в дверном проеме, постепенно все дальше и дальше отходит от этой оголтелой первобытной стаи. Если у прочих героев постепенно на первый план выходит звериное начало, то в Гамлете медленно, но неизменно проступает человек. И гибнет. Человеку в этом животном мире просто нет места. Жесток его финальный поединок с Лаэртом: оба в ошейниках, оба несвободные, они пытаются ухватить друг друга за эти самые признаки рабства. Хватают. И кружат, кружат, пока один не упадет без признаков жизни. Гамлет.

И останется он на сцене один — голый, скрюченный человек, вернувшийся в состояние эмбриона. Маленький, обжигаемый лучом света. Одинокий. А за ним — в том самом проеме, где некогда появился он сам, стоит толпа. Застывшая в огромном пластмассовом корыте — этой могиле и чаше омовения. А Призрак отца (Николай Коляда) исполняет для них на бис свою звездную роль — могильщика, похоронившего всех — от Полония и Офелии до самого автора и тех, кто собрался в зрительном зале…