Алексей Козлов: «Россия гораздо более джазовая страна, чем Америка»

— Родился я в Тихвинском переулке, дом 11. Когда началась война, папа ушел добровольцем на фронт, несмотря на то, что еще во время Первой мировой войны он был сильно контужен. А мы с мамой отправились в эвакуацию на Алтай, куда папа приехал в конце 1942 года. Мне нужно было поступать в школу, поэтому мы вернулись в Москву в 1943 году. И вот тогда я увидел своими глазами, что сделали с ней фашисты. На месте дома, который стоял на углу нашей улицы и Новослободской, остался только пруд, где мы тайком катались на самодельных плотах, а когда его осушили, на дне нашли останки человеческих тел. Я застал ужас военного времени в Москве и, наверное, поэтому так к ней привязался. Наверное, это и повлияло в будущем на мой патриотизм — не дутый, не показной. Когда в дальнейшем я стал джазменом и моя музыка была под запретом, мне предлагали переправиться в Америку, как делали это в моем окружении, но я совершенно четко сказал: «Нет, я буду всегда жить только здесь».

— Сразу после окончания военных лет началась так называемая холодная война. Все, что было связано с буржуазной культурой, запрещали: живопись, литературу и, конечно же, музыку. Джаз в то время был очень модным, и я собирал пластинки всеми возможными способами — тогда не считал это воровством. Поскольку девушки и юноши учились раздельно, собирались мы на школьных вечерах. Дочурки разных генералов приносили на эти мероприятия пластинки американского джаза, которые родители привезли из Германии как трофеи. Я заходил в радиорубку, где сидел какой-нибудь пионер или комсомолец, отвлекал его и незаметно брал одну из пластинок. Клал ее за рубаху, потом прятал в кустах или сугробе — спокойно уходил домой и забирал на следующий день. Так у меня накопилось большое количество пластинок, и я стал просто фанатиком американского джаза.

Я даже и не мечтал, что когда-нибудь буду его играть. Но именно джаз стал для меня чем-то очень важным в жизни. Сначала это было юношеское увлечение, а затем оно приняло даже идеологический налет. Джаз ведь запрещали когда-то и в США: белые чиновники считали его протестом против рабства. И эта тема протеста меня очень привлекла тогда — я сам выступал против разных вещей. Поэтому и джаз воспринял не только как вид музыки, но и стиль социального поведения, близкий к культурному диссидентству. Создавая свой «Арсенал», я лоббировал среди чиновников простую мысль: если запрещать что-либо модное, пускай пришедшее к нам с Запада, то молодежь будет назло властям проявлять интерес к этому, развивая подпольное искусство, подавить которое можно лишь с применением силы. Гораздо проще разрешить кому-либо действовать официально, демонстрируя лучшие образцы этой самой культуры, но с перспективой полного перехода к созданию качественного отечественного стиля, в нашем случае — это джаз-рок, фанки-фьюжн. И оказался прав. В дальнейшем «Арсенал» стал играть музыку, которая составила часть национальной российской культуры, основанной на глубинных корнях и многонациональности. «Арсенал» стал исполнять музыку, совершенно непохожую на американский джаз-рок-фьюжн. Это сыграло огромную роль в моей карьере — как человека и гражданина.

— Когда я закончил Архитектурный институт, то отказался от распределения. Тогда я жил в Останкино, неподалеку был Хованский вход на ВДНХ. Что-то меня направило, я поднялся по Хованской улице и познакомился с тем, что называлось «Всесоюзный научно-исследовательский институт технической эстетики». И меня вдруг осенило, что мне надо подать туда заявление на работу. Отсутствие трудовой книжки в то время грозило статьей за тунеядство. Меня приняли, и я стал сотрудником научного отдела ВНИИТЭ. Познакомился там с Юрием Борисовичем Соловьевым, моим научным руководителем, который сам когда-то пострадал от цензуры, проектируя современные дизайнерские формы. Я проработал там 14 лет и даже начал защищать диссертацию по истории часов. И тут случился перелом, когда я познакомился с директором Калининградской областной филармонии — он предложил взять «Арсенал» к себе на работу. Тогда я решился подать заявление на увольнение. Главное для меня было тогда начать — стать профессиональным джазовым музыкантом. И вот с тех пор ансамбль «Арсенал» начал путешествовать по бескрайним просторам нашей страны как гастрольный коллектив. Мы вышли из подполья.

— Да, я обнаружил впервые, что Америка не джазовая страна, когда меня пригласили преподавать в Оклахомском университете. Я приехал туда в 2000-е годы, меня поселили в общежитии. На моем первом мастер-классе для преподавателей я создал на экране такую схему, куда включил различные направления джаза. По реакции понял, что о джазе там очень мало знают. И когда позднее отправился с «Арсеналом» на гастроли по другим штатам Америки, увидел, что во многих из них нет джазовой жизни. Мы раньше пели «О, Сан-Луи, город стильных дам…», а оказалось, что в Сент-Луисе нет даже джаз-клуба. Радиостанции у каждого штата свои, и джазовых среди них нет. Я вдруг понял, что Америке джаз нужен только на идеологическом уровне, мол, «мы создатели джаза», а на уровне бытовом народ простой не знает, что такое джаз, слушает свою музыку. Это меня разочаровало и обрадовало одновременно. Оказалось, что Россия гораздо более джазовая страна, чем Америка.

— Когда-то для меня был мечтой баритон-саксофон. Но когда я приобрел его, выяснилось, что он тяжелый, играть на нем неудобно. И я избавился от него, продав в один оркестр за копейки, купил более удобный альт-саксофон. Потом я мечтал найти тот саксофон, на котором играл Чарли Паркер, но оказалось, что их давно не делают. Тогда я купил японский саксофон Yanagisawa, который в точности соответствует старым американским инструментам типа Yamaha, на котором продолжаю играть. Поиски идеала давно оставил.

— Скорее нет. Тогда, после пропажи, я ходил по разным отделениям милиции, подавал заявления. Но брали их неохотно, что вызывало у меня подозрения. Потом я не раз выяснял, светился ли мой инструмент где-то на рынках всего Советского Союза — в Сибири или на Дальнем Востоке. Если бы его именно украли, он бы обязательно всплыл: редкий образец, который мне самому привезли незаконно из Финляндии. Поэтому я убежден, что он лежит где-нибудь на складах НКВД. Его тогда похитили наши спецслужбы, чтобы закрыть клуб «Печора», который находился на новом Калининском проспекте, где часто проезжал Леонид Ильич Брежнев. Он все время смотрел в окно и, если бы увидел очереди стиляг в наш джаз-клуб, сильно бы возмутился.

— Я заметил такую особенность, что многие из наших слов перешли в бытовой язык, стали частью речи российских обывателей. «Чувак» — самый яркий пример. Раньше за такое слово могли бы выгнать из комсомола. Всех, кто разговаривал на таком языке, отлавливали дружинники на улице Горького, отводили в 50-е отделение милиции. Тогда пользоваться этими словами было небезопасно, а сегодня это почти норма.

— Нет, мы давно говорим на обычном русском языке между собой. Этого уже не осталось.

— Я сначала тоже удивился этому, но потом понял, что все закономерно. Во-первых, в нашем клубе есть настоящая профессиональная аппаратура. Когда я бывал в самом популярном джаз-клубе Нью-Йорка, то обнаружил, что люди там играют на совершенно убогой аппаратуре, потому что коммерчески невыгодно приобретать качественную и, соответственно, дорогую. Во-вторых, у нас выдержано все в импровизационном стиле — нет никакой попсы. У нас три независимые сцены на трех этажах, что автоматически делает клуб самым большим в Европе, а по количеству концертов — 120 в месяц — думаю, нам нет равных в мире. Наконец, у нас замечательная кухня, этому аспекту не придают значения в других странах. А голосовали за нас не только московские завсегдатаи клуба, но и наши поклонники по всему миру: мы ведем ежедневные бесплатные трансляции концертов с главной сцены.

— С самого начала я полюбил Крым, а именно Коктебель. Ездил туда в советские, чуть реже в постсоветские времена каждый год. Когда-то я увлекался эзотерикой и выяснил, что Крым — это место, которое несет в себе необъяснимую тайну, я осязал на физическом уровне некие излучения, идущие там либо из-под земли, либо из космоса. Наверное, поэтому меня всегда туда тянуло. Там я предпочитал гулять по горам. Один из любимых маршрутов — обход вокруг Святой горы. Второй — подъем на Карадаг с крутым спуском в Приморье с дельфинарием. Самым опасным был подъем «в лоб» по отвесному склону горы Сюрю-Кая и спуском в Святую долину с источником. А вечером любил пройти вдоль всех пляжей до скалистого выступа в море, мыса Хамелеон. Там, поднявшись, можно было на закате посидеть у могилы Волошина и своими глазами увидеть пейзажи, воспроизведенные Волошиным в акварелях именно с этой точки.