Эрик Булатов: «Я всю жизнь верю, что в основе всего — свет»

— Впечатления для меня неожиданные и приятные. Принимали как-то очень хорошо, и было впечатление, что действительно им искренне нравились мои работы, что им интересно. Я никак не ожидал, что Выкса — такой расцветающий город. Конечно, это связано с тем, что там огромный, активно работающий металлургический завод. Сам завод произвел на меня очень сильное впечатление. Меня провели по огромному цеху, и я видел всю последовательность рабочих процессов, которые там происходят, от начала до конца, и у меня в результате возникло цельное впечатление. Это грандиозно! Там такая сумасшедшая энергия, сила, все время что-то неожиданное происходит! Что-то вдруг льется, что-то вспыхивает, раздается грохот. Идет бурная, невероятно активная жизнь — и ни одного человека! Гигантские пространства, абсолютно пустые, и процесс идет как бы без людей вообще.

Во времена трудового героизма любой процесс требовал участия десятков людей, но выясняется, что никакого героизма и не нужно, а грандиозное дело прекрасно делается и проходит все этапы. Наблюдение за этими процессами — одно из самых приятных впечатлений. Завод старый, его история начинается еще с петровских времен, там очень укорененные традиции. Но видно, что именно в последние 10–20 лет он расцветает. И это замечательно, потому что столько примеров обратного, когда как раз в 1990-е годы все приходило в упадок. И люди они очень интеллигентные.

— Я надеюсь, что они вызывают какой-то отклик. Во всяком случае, пробуждают какие-то потребности или импульсы, которых не было в поле внимания человека… Конечно, сознание человека должно меняться под влиянием искусства. Даже если оно оказывает какое-то негативное впечатление. Допустим, человеку что-то не нравится или даже вызывает возмущение, но заставляет его задуматься. Вообще, восприятие искусства начинается не от понимания, а от какого-то контакта между произведением искусства и сознанием или, может быть, даже подсознанием человека. Важнее всего живое восприятие.

— Их по-разному воспринимают. Кому-то это нужно, кому-то нет, каждый для себя что-то находит или не находит. Могу сказать, что во Франции восприятие достаточно активное и хорошее. В каком-то смысле мои картины советского времени легче воспринимать иностранцу, чем русскому. Потому что смысл моих картин — это всегда пространственные взаимоотношения и с изображением, и самой картиной. А наше сознание пространственную сторону как-то вообще пропускает. Во всяком случае, пропускало раньше, воспринимая только слова, которые в общем-то и не имеют значения, из-за того, что материал был горячий.

Человек видел, допустим, картину «Слава КПСС» и думал: «А, я это знаю. Это политический лозунг». А иностранец воспринимает визуальный образ. Это очень важно — воспринимать визуальный образ «Славы КПСС». Когда мы смотрим на эту картину с точки зрения пространственной, заметно, что буквы близко, а небо далеко. Они далеко друг от друга, пространственно никак не связаны, у того и у другого — разные жизни, разные пространства. Понятно, что эти буквы представляют собой препятствие, клетку, которая мешает нам увидеть мир, мешает смотреть, не пускает нас туда. Оказывается, что на картине не единство, связывающее буквы и небо, а наоборот, противоположность, вражда. В России это всегда воспринимали совершенно иначе.

Никто этого не считывал, старались найти какую-то иронию, но иронии-то никакой не было. Я ничего не изменил «иронически» в этом образе, я его точно воспроизвел. Но контакт никак не получался. А у иностранцев другое восприятие. Помню, меня поразило, что принцу Монако, которого я водил по своей выставке в музее Монако, ничего не надо было говорить. Он сразу сказал, что буквы на этой картине не пускают нас туда.

— Это не идея, это некая потребность в свете и необходимость. Я всю жизнь верю, что в основе всего — свет. Не мрак, а именно свет.

— Олег Владимирович Васильев. Я считаю, что это самый наш лучший художник, гораздо лучше, чем я. Считаю его великим русским художником, и у нас общий взгляд.

— С Дмитрием Приговым у нас, по-моему, совсем ничего общего нет. А с Кабаковым одно время много было общего, но потом оказалось, что мы пошли в разные стороны.

— Если бы мне кто-то это объяснил, я был бы ему благодарен за это (улыбается).

— Конечно, какие-то картины нравятся больше, какие-то меньше. Надеюсь, что совсем плохих все-таки нет. Работа над каждой картиной идет долго, и что-то хорошее в каждой, думаю, все-таки есть. Но, конечно, есть любимые картины, которые мы с Наташей (супруга художника Наталья Булатова. — Прим. ред.) не продаем. Это во многом зависит не от меня, а от Наташи. У нее есть любимые картины, и она распоряжается.

— Наверное, когда почувствовал, что-то, что я делаю, — это уже результат моего собственного рабочего опыта. Я стою на своих ногах, у меня есть свое место и свои представления о том, как устроен мир, о своей работе и о том, почему я что-то делаю так, а не иначе. И я понял, что дальше уже — мой путь. Не просто освоение чужого опыта, а мой опыт и его развитие. Долгое время то, что я делал, было освоением чужого опыта, были попытки двигаться то в одну сторону, то в другую, но в конце юнцов, я понял круг проблем и то, о чем вам сказал. Этот круг проблем, в сущности, описан Владимиром Владимировичем Фаворским. Это мой главный учитель, хотя формально я на это никаких прав не имею, но он по-настоящему повлиял на меня. Я ему никогда не подражал, но он сформировал мои мозги. Пространственность и свет — главное, что я понял и от него получил. Это осталось основным для меня. Навсегда.

— С какого-то впечатления. Какой-то визуальный образ вдруг почему-то действует на вас. Жизнь, конечно, очень разнообразна и предлагает массу впечатлений, но одно из них, даже, может быть, совсем незначительное, почему-то вдруг действует так, что необходимо его выразить. Но это на самом деле непросто. Одно дело, когда этот визуальный образ в голове, а другое дело, когда он материализуется. Потому что, как правило, когда начинаешь что-то делать, получается что-то непохожее. А смысл работы в том, чтобы выразить то, что я вижу. Собственно говоря, так и идет работа над картиной.

— Встаю, завтракаю — и работаю, сколько могу. Днем час сплю и потом еще немножко работаю. Сколько смогу.

— Если говорить о сегодняшней ситуации, у меня есть картина «Формула самозащиты», на ней слово «Насрать» и два раза слово «Exit». Мне кажется, что это как раз ответ на ваш вопрос, потому что в сегодняшней ситуации на сознание каждого человека обрушивается невероятная агрессия и прессинг массмедиа. По-моему, они стараются сформировать некое типовое, одинаковое человеческое сознание, такое как этому массмедиа нужно. Мы же вместо информации получаем указания, что надо думать, о чем и как. Поэтому надо как-то защищать себя и свое сознание, сохранить человеческое достоинство и собственное право на мышление. Вот в этом задача. Для меня выход такой: совершенно не реагировать, полностью игнорировать все это и делать свое дело. Если хотите, это тоже можно сделать лозунгом.

— Честно говоря, я уже не очень за этим слежу. Мне нравится Ансельм Кифер, Дэвид Хокни, американец Эд Рушей. Но, в принципе, современное искусство я не люблю. Думаю, что оно слишком сильно оторвалось от своих корней и критерий качества потерян. Раньше он был, достаточно примитивный, но был — мастерство. Было ясно, что этот художник умеет рисовать, а этот не умеет. А сейчас художник вообще не обязан уметь рисовать. Самый модный и дорогой современный художник Джефф Кунс практически карандаша в руках не держал. Но тем не менее он великий художник современности. Почему? Потому что его продают за самую высокую цену. Значит, критерием качества стараются сделать рыночную цену. Это очень плохо и опасно. Искусству-то ничего не будет, оно всегда будет существовать и переживет все эти неприятности и трудности, потому что без искусства человеку нельзя жить. Но наше время не будут вспоминать как время расцвета искусства.

— Думаю, это очень важная работа, итог его жизни, наследие и это как раз указание на то, куда следует искусству дальше двигаться. Он показывает необходимость связи с классическим искусством, и это, я думаю, самое важное. Сексуальные проблемы, которые он затрагивает, меня как-то не беспокоят и не интересны. Думаю, что они и не важны. Это скорее привязка к некой литературе. На самом деле он, как я убежден, показал то, что он сделал: разрушил картину и заменил ее совершенно другим представлением и пониманием мира и нашего сознания. А здесь он возвращается к тому, что опять старается восстановить картину, но уже на новой основе, с некоторыми изменениями, которые стали результатом времени, прошедшего с момента разрушения картины до сегодняшнего дня. Открылись какие-то новые возможности, но вместе с тем стала понятна кризисная ситуация, с которой столкнулось искусство.

— В искусстве? Очень мало было впечатлений от искусства. Я же почти из мастерской не вылезал, работал. Обычно мы каждый год ездим во Флоренцию с Наташей. Мне это очень важно, а на сей раз мы и во Флоренции не смогли побывать.

— Да. Кажется, мне на сей раз удалось выразить мое отношение к Парижу. Раньше я делал что-то фрагментарное, незначительное, а я очень люблю этот город, он для меня очень важен, и хотя его писали великие художники, а я с ними конкурировать не хотел и не хочу, но все-таки верю, что этот город не тот, который написали они. Он, может быть, тот самый, но он — другой. Я хотел выразить какое-то специальное понимание времени, которое есть в Париже. Мне кажется, что этот город показывает, как важна почва, основа. А то, что происходит сегодня, не имеет большого значения. Ведь на следующий день все это уже будет вчера. Я убежден, что все старые дома хранят память о прошлом. И когда свет падает на них, они превращаются в какие-то готические силуэты. Ведь я влюблен в готику и в ее французский период. Люди приходят и уходят, как тени, а дома помнят. Я пытался это выразить, и мне кажется, что это получилось. Этой картиной я пока доволен. Бог даст, если в Москве будет моя выставка, я ее покажу.

— Не знаю. О чем я хочу рассказать, о том и рассказываю… Просто смотрите мои работы, и всё.