Вий

Жанр спектакля «Вий» обозначен как «хроника падения одной души». «Вия» можно рассматривать как часть дилогии, которую критики назвали «религиозной», — вместе с «Холстомером» по повести Льва Толстого — «хроникой спасения одной души».

В «Холстомере» действие разворачивается при помощи троих артистов, являющихся в виде божественных существ в белых одеждах. В «Вие» власть над действием отдана троим демонам — косматым существам, отношения между которыми четко прорисованы. Самый грозный — Вожак в исполнении Бориса Матвеева, демон Шестерка — Петр Васильев огромным напильником пилит ему когти. Есть и Канцелярист — Александр Куприянов. В самом начале он, почуяв свернувших с дороги семинаристов, раскрывает книгу и читает характеристики, данные им Гоголем: эти чудища выбирают себе жертву. Выбор падает на Хому Брута. Не только потому, что «нрава веселого», но, вероятнее всего, из-за жизненной позиции: «Чему быть — того не миновать». Фраза, выражающая нежелание сопротивляться, рефреном проходит сквозь спектакль. В этом «Вие» вопрос ставится серьезно: насколько человек может влиять на судьбу? Хотя режиссер, похоже, избегает точного ответа. И неслучайно Хома здесь слушает «гамлетовский» монолог гуляки: «Пить иль не пить — вот в чем вопрос».

В «Холстомере» важно, что главный герой — марионетка. Пока жив — он кукла, вещь в чьих-то руках. И только после смерти Холстомера актер играет его в живом плане: тело умерло, но душа жива. В «Вие» наоборот: Хому Брута Денис Пьянов играет вживую, и это единственный человек в окружающей его кукольной реальности. В программке неспроста обозначено, что эти чудища принимают образы различных персонажей. В сцене, когда панночка вылетает из гроба, зритель видит, что это демоны управляют тростевой куклой.

Образ этого спектакля: человек и обступивший его мрак, из которого вырывается нечисть. Реализовать это помогает сценография. Художники — Алевтина Торик и Андрей Запорожский. Действие происходит в коридоре, который в разных эпизодах выполняет функции то церкви, то дома старухи, то «малороссийских пейзажей». Стены коридора расписаны фигурами святых, и сквозь эти стены проступает нечисть («храм души» подпорчен, как заметил рецензент). Из кулис появляются огромные, во весь человеческий рост, руки, чтобы схватить Хому. В финале герой, умерев, становится частью мертвой материи. Трое чудищ глумливо подбрасывают в воздухе куклу Хомы. Если Холстомер в финале «одушевился», то Хома — «окуклился».

Режиссер пытается разобраться в причинах духовного падения, поэтому и вводит сцену-воспоминание, решенную в ключе театра теней. Маленький Хома, стоя перед карикатурным пузатым монахом, говорит, что не выучил урок, поскольку был в церкви. Монах же, приговаривая, что ангел на небесах печалится, под хохот класса выдирает у мальчика клочья волос. Это, должно быть, момент, когда вера дала трещину. А далее трещина расширилась, виной чему, надо полагать, и слабость характера, и страсть выпить. В спектакле чьи-то руки, просунувшись сквозь стены, постоянно наливают Хоме — поддерживают «сон разума». Герой существует в обнимку с бутылкой горилки. Кажется, режиссер выделяет исконно русские черты характера — это и мягкотелость, и надежда на «авось», сближающие Хому с каким-нибудь Обломовым или Подколесиным.

Визуальный ряд стремится к предельному грубому и упрощенному изображению, к манере народных промыслов, первозданному «наиву». Критики уловили даже сходство тантамаресок, в которые вставлены вечно пирующие и мрачно веселящиеся персонажи, с фресками Пиросмани.

В финале режиссер оставил надежду: когда Фома умер, слышен его голос, читающий молитву. В глубине виден свет, разгорающийся все ярче, от которого разбегаются демоны.

А Вий в спектакле оказывается самим Хомой. Когда герой Пьянова вопреки внутреннему голосу все-таки открывает глаза, то видит на видеопроекции себя. Свое лицо. Свой глаз. Самая страшная встреча — с самим собой. Размышляя над тем, «пить или не пить», если делаешь выбор, от которого наступает «сон разума», то можно и умереть, когда осмелишься-таки «повернуть глаза зрачками в душу».